Это случилось одним симпатичным весенним днём.
Он прошёл мимо того самого окна, у которого сидела я. Он сначала почти промелькнул мимо, а потом вдруг остановился. Поднял на меня свои огромные, янтарные глаза, и улыбнулся самыми уголочками красиво очерченных губ.
Пожалуй, именно тогда я и поняла – всё это не просто так.
— Держись, Веня, – сказала я, заметив, что руки у меня дрожат. Поставила чашку на стол, и глубоко затянулась новой сигаретой. – Веня, ты только держись.
Я люблю весну.
Весной кажется, что я все смогу. Что я ничего не боюсь.Что мне никогда не будет больно.
И, знаете… А ведь это правда.
Я все могу.
Я ничего не боюсь.
Мне никогда не будет больно.
Меня зовут Веня.
Конечно, вообще-то, я Венера. Но это так звучит, будто я солидная дама, в очках, допустим, и в юбке прямой, до колена. Может быть, я брюнетка, потому что Венера. Я всегда думала, что все Венеры – они непременно брюнетки со строгой култышкой на макушке. Может быть, всё дело просто в том, что я никогда не встречала других Венер.
Но у меня чёлка – светлая, как первые лучи солнца, а до поясницы почти волосы ярко-рыжие, как лучи последние. Я не ношу юбок, не кручу култышек, слишком часто смеюсь и много плачу, поэтому я просто Веня.
Мне недавно исполнилось 17 лет, а это, согласитесь, ещё слишком мало, чтобы было много, и уже многовато, чтобы было чуть-чуть.
Мне повезло в этом году – мой день рождения выпал на март. Нет, вы не подумайте, он всегда бывал именно в марте, но в этом году я почему-то так этому обрадовалась, вы не представляете! Вы вообще, наверное, никогда бы не сообразили, что для меня может значить первый месяц весны.
А он имеет колоссальное значение. Знаете, почему? Потому что сразу после него непременно начинается апрель.
Есть одна кофейня на моей улице, недалеко совсем от аллеи с самыми красивыми в городе клёнами, она называется «Апрель». Я люблю это местечко очень. Каждый день тут играет приятная музыка, меня всегда дожидается незанятым самый уютный столик – у окна. Можно сесть, курить и смотреть в окно. И пить самый вкусный в городе кофе.
Наверное, тут так мало посетителей именно потому, что никому не известно – самый вкусный кофе варят именно в «Апреле».
Вы, пожалуй, уже заметили, что слово «самый» тут повсюду у меня. Мне просто так повезло – вокруг меня всё – самое.
Так вот, «Апрель».
Я бываю там каждый день. Ритуал, традиция – это для меня так же просто и важно, как дышать. Просто прийти в эту кофейню, затерявшуюся в тени большого торгового центра, и сесть у окна с сигаретой и чашечкой обжигающего кофе. Со сливками и без сахара, пожалуйста. И, если вам не трудно, прибавьте звук – я так люблю эту песню.
Я сижу, положив лицо в левую ладонь, курю, неловко придерживая сигарету пальцами правой, и смотрю, как за большим окном меркнет день. Оживают фонари на улице, постепенно всё глубже становится небо, а поток вечно занятых людей все тончает, пока не распадётся на несколько тихо прогуливающихся парочек.
Вот так я сижу, не замечая времени.
Это случилось одним симпатичным весенним днём.
Он прошёл мимо того самого окна, у которого сидела я. Он сначала почти промелькнул мимо, а потом вдруг остановился. Поднял на меня свои огромные, янтарные глаза, и улыбнулся самыми уголочками красиво очерченных губ.
Пожалуй, именно тогда я и поняла – всё это не просто так.
— Держись, Веня. – Сказала я, заметив, что руки у меня дрожат. Поставила чашку на стол, и глубоко затянулась новой сигаретой. – Веня,ты только держись.
Будто я могла знать, что с этого момента вся моя жизнь полетит в тартарары, на такой скорости, что будет закладывать уши! Его звали – вы мне не поверите, как. Его звали Воскресенье.
Я отвернулась от окна, когда он прошёл.
Почему-то мне больше не хотелось туда смотреть.
Тогда я стала разглядывать пачку с сигаретами. Я составляла новые слова из тех, что были на пачке. Кораблик, кино, чин, хор…
— Рука.
Я резко подняла голову, и замерла – эти янтарные глаза смотрели мне прямо в душу, от этого захотелось сразу плакать и смеяться.
— Ты бормочешь это вслух, знаешь? – Он улыбнулся, и сел напротив. Я думала, что когда кто-нибудь захочет сесть рядом, он, как в кино,спросит, чуть усмехнувшись: «Тут не занято?»
Но он ничего не спросил. Просто сел, будто всегда только тем и занимается, что подсаживается к незнакомым девушкам в кофейнях.
— Да, рука. Тут есть это слово, если…
— Если взять кусочек от «курения» и поставить одну букву из «причины». Ты любишь конфеты? – спросил он, и снова улыбнулся. Только совсем не губами. Во всем его облике теперь улыбались только глаза, и янтарь в них таял, становясь горячим.
— Шоколадные? – зачем-то уточнила я, и почувствовала себя просто сказочной дурой.
— Шоколадные. – Подтвердил он, жмурясь, как кот, на последние лучи солнца, скользящие по стеклу.
— Нет, я не ем шоколад.
— Очень жаль. – Вздохнул, и положил руки на стол. В его пальцах откуда-то взялась сигарета.
Я ждала, что он объяснит, чего мне должно быть жаль, если я не ем шоколад. Но он молчал.
Долго-долго молчал.
И когда я уже встала, чтобы уйти, сердито махнув напрощание своим рыжим хвостом, он тихо сказал:
— У меня есть одна конфета, и я хотел угостить ей тебя.
— Если она шоколадная, значит, мне не понравится, – так же тихо ответила я, и села обратно на стул.
— Это самая вкусная конфета на свете.
— Если она шоколадная… - капризно повторила я, и надула губы зачем-то. Не знаю, зачем я всегда так делаю. Когда не понимаю чего-то, сразу надуваю губы.
Он не улыбнулся, но его глаза хитро сверкнули:
— Ты никогда не узнаешь, была ли она вкусной, если не попробуешь, верно?
Я пожала плечами и быстро отвела взгляд. Если я буду и дальше смотреть в эти янтарные озёра, я точно пропаду, и не уверена вовсе, что смогу потом себя найти.
Когда я смогла снова поднять лицо от ладоней, его уже не было.
А на столе лежала конфета.
Я плохо спала той ночью. Меня бросало отчего-то в жар, и временами казалось, что я стала студенистой, как желе. Хорошо, что я уже полгода живу отдельно от мамы, а то она бы умерла от волнений.
Потолок моей комнатки то становился недосягаемо высоким, то вдруг давил на меня и мешал дышать, а каждую трещинку я могла рассмотреть, как если бы она была на моей собственной коже. Так было дурно, что я не смогла даже выползти на кухню покурить. А такое, уж поверьте, редко очень со мной бывает.
Пообещав себе с утра позвонить маме, я, наконец, смогла уснуть.
И мне снилось янтарное море, по кристальной глади которого скользили призрачные блики. Я плыла по этому морю на крошечном кораблике, опустив руку в воду, которая то становилась обжигающе-холодной, то жалила меня кипятком.
Фантик от конфеты лежал под подушкой, и иногда я натыкалась на него пальцами.
Это была самая вкусная в мире конфета.
Да, шоколадная.
— Как обычно, пожалуйста. – Я улыбнулась приветливой хозяйке моей кофейни. Она кивнула и забрала меню.
Я успела закурить, сделать две затяжки и вздрогнуть, когда его мягкий голос прошелестел над самым моим ухом:
— Ну как? Она была вкусной?
— Я ее не съела. – Соврала я, стараясь не посмотреть случайно в его глаза.
— Наверняка, она была очень вкусной. Или ты думала, я тебе дам какую-нибудь гадкую конфету? — Я видела, как в стекле окна отразилась его улыбка. Он так улыбался, будто всё-всё-всё в мире прекрасно знал, и меня знал, как свои пять пальцев. Стало обидно, захотелось уколоть его, хоть чуть-чуть.
— Да противная была конфета, противная! – выпалила я.
И покраснела.
Его смех прокатился по пустой кофейне. Мне принесли кофе.
— Пошли гулять? – предлжил мой незнакомец и вдруг крепко взял меня за руку.
— Я с тобой никуда не пойду, я тебя не знаю. – Но руки я не отняла. Почему?
Мне было приятно, что он вот так запросто прикасается ко мне, будто мы целую вечность уже знакомы. Янтарь в его глазах был тёплым сегодня, ласкающим. Я почти чувствовала кожей, как взгляд скользит по моему лицу, и мне снова хотелось плакать от смеха и смеяться от слёз.
— А ты такая правильная девочка, которая не разговаривает с незнакомцами?
— Да.
— Но ты со мной разговариваешь. – Он подмигнул мне, и всё ещё не выпустил моих пальцев. – Пошли, говорю. Пошли гулять.
Я всё-таки взглянула в его глаза…
И когда я очнулась, мы уже стояли на набережной.
Солнце собиралось нырнуть в рябь темной воды, а мы стояли у невысоких перил, и молчали.
И он все еще держал меня за руку.
Краем глаза я видела врезанный в глубокую синеву неба красивый профиль – благородный высокий лоб, плавную линию брови, тонкий нос. Он распустил свои длинные (едва ли не длиннее моих собственных) волосы, и ветер игриво трепал их, заставляя меня ревновать.
Это так странно – ещё вчера я не знала, что он существует в мире, а уже сегодня я боюсь, что больше его не увижу.
— Воскресенье, – вдруг сказал он, и посмотрел внимательно на наши переплетённые пальцы.
— Что – воскресенье? Это день, в который мы познакомились, да? Это было вчера, правда?
Он не ответил.
Я не знаю, сколько времени мы провели так, молча смотря на умирающее в реке солнце. Просто в какую-то секундочку я поняла, что больше не чувствую его пальцев.
И тут же небо обрушилось на меня ночью, неожиданно-неизбежной, ноги стали ватными, и перехватило дыхание. Запустила руку в карман, судорожно нащупывая сигареты, и только сдавленно молясь, чтобы они оказались на месте, ведь я вполне могла забыть их в «Апреле».
Они были там.
И конфета была.
Точно такая же, как накануне.
Я села, поджав под себя ноги, и не чувствуя, как остывающий асфальт набережной холодит кожу сквозь тонкие джинсы.
— Веня, ты, кажется, сошла с ума. – сказала я сама себе, глядя на гостинец. – Только не вздумай влюбиться.
Я вообще, знаете, очень люблю поздно спохватиться – у меня это отлично получается.
Прошло три дня.
Я приходила в«Апрель» уже к обеду, и сидела там до самого закрытия. Я крепко сжимала в непослушных пальцах фантик. Я постоянно курила, я не могла не курить, а слова на пачке никак не хотели составляться.
Он не приходил.
Вторник выдался туманным и серым. Я сидела у окна, и считала прохожих.
Среда была солнечной. Я сидела не на том же стуле, на котором вчера, но за тем же столом. Прохожих было слишком много, я быстро сбивалась со счета, и просто слушала музыку. Выпила три чашки кофе и выкурила всю пачку.
В четверг я почувствовала, что готова заплакать. Это очень больно, когда умирает надежда, а ожидание превращается в самодостаточный процесс. Выпила шесть чашек американо, пришлось выйти до ларька за сигаретами. Выкурила тридцать две в «Апреле» и ещё три, пока шла домой.
В пятницу я не стала садиться к окну.
Хозяйка посмотрела на меня так ласково, что мне даже стыдно стало. Думает, наверное, что я вся такая несчастная, жду тут, понимаете ли, любимого, а его все нет, и нет, и нет, и нет, и вообще отвернитесь, разве вы не видите, что я реву?!
— Чего ты тут разнюнилась? Тебе не понравилась конфета? – он убрал прядь волос мне за ухо и поднял моё лицо за подбородок двумя пальцами.
— Где ты был? – хотела закричать я, но только хрипло зашептала. – Я же тебя ждала.
— Сильно ждала? – серьёзно спросил он, садясь напротив. Закурил, не отводя взгляда ледяного янтаря с моего лица.
Врать ему я не хотела, да и не смогла бы, пожалуй. Поэтому мрачно ковырнула ложечкой донце своей кофейной чашки, и честно ответила:
— Изо всех сил.
Мы помолчали немного. Я допила кофе и вздохнула.
Он докурил.
А потом взял меня за руку, и, ни слова не говоря, вывел в прохладу вечера.
Наверное, вы думаете, что я сумасшедшая.
Я даже имени его не знаю, а сама топаю за ним послушно по весенним улицам, и меня совсем не пугает, что он может завести меня в какое-нибудь незнакомое и жуткое место. Мне спокойно и уютно было чувствовать свои пальцы в его тёплой ладони. А иногда он смотрел на меня, будто мельком, поспешая, и янтарь искрился хитринками, бурлил и бросался на тонкое стекло радужки, и я была благодарна ему за эти взгляды, за улыбку, затерявшуюся в уголках губ, за ветер, нетерпеливо трепавший прядь, выбившуюся из «хвостика».
Я любила его, пока мы летели через притихший город к набережной, и дальше, за перила, на отрезок песчаного пляжа, к самой воде, дышавшей холодом. Я любила его так сильно, что испугалась бы, если бы он – не держал меня за руку.
Когда мы остановились у кромки тёмной воды, он чуть сильнее сжал мои пальцы.
— Меня зовут… - начал было, но я встала на цыпочки, и успела приложить дрожащий пальчик к его губам.
— Не говори, пожалуйста, не надо, это ведь совсем неважно, я не хочу знать твоего имени, я просто хочу, чтобы ты вот так появлялся у меня, – затараторила я, а он улыбнулся.
Пурпурное закатное небо отразилось в его глазах.
— Я буду звать тебя Воскресенье. – Прошептала я уже совсем в его губы.
А потом я исчезла.
И он исчез.
И мир исчез.
Осталось только биение двух сердец, и единый, нерушимый сплав из губ и дыханий, которым мы стали.
Когда стало совсем темно, мы смогли разорваться. Он припал губами к моему лбу, и ушел.
Я постояла еще немного, наблюдая за рябью, гулявшей по реке, поняла, что замёрзла, и пошла домой.
Спала плохо. Много ворочалась.
В темноте спальни мне мерещились янтарные глаза, и трепещущие густые ресницы, такие длинные и изогнутые, гораздо красивее моих собственных. Шторы шелестели его шепотом, и мне все чудилось, что кто-то зовёт меня по имени.
— Венера, ты меня слышишь?
Я тряхнула головой, и припала ухом к динамику телефона.
— Да, мамочка, конечно. Что ты спросила?
— Я спросила, хорошо ли ты себя чувствуешь, доченька. Ты уже давно мне не звонила. Я волнуюсь.
— Не волнуйся, мамочка. – Я прикурила, а мама вздохнула.
Я почти увидела, как она поморщилась, сидя у себя в офисе на другом конце города. Такого маленького городка, разделившего нас паутиной изломанных улочек.
– Мам, можно, я приеду?
— Ты еще спрашиваешь! Конечно, приезжай! – воскликнула самая красивая женщина мира голосом, похожим на мой.
Я сбросила вызов.
У меня самые удобные подоконники. Они широкие, и если застелить подоконник пледом, так здорово курить, сидя на нём, и наблюдать, как оживает город. Весна в этом году выдалась удивительно тёплой, и люди уже посбрасывали куртки и пальто.
Мне нравится это время года. Это уже не мёртвая зима, но еще и не оживлённое, активное лето.
Это как самая последняя минута перед рассветом.
Да-да, у меня всё – самое. Мне вот так повезло. Только, пожалуйста, вы уж мне не завидуйте.
Если вы оглянетесь на свою жизнь, голову даю на отсечение, вы обнаружите, что и у вас всё – только самое.
Я докурила и спрыгнула с подоконника. Сейчас я поеду к маме, а потом, как всегда – в «Апрель».
Мне не хочется думать о Воскресении сегодня. Потому что если я буду ждать его, а он не придёт – это будет больно.
Меня ждут автобусы и их скучные окна, в которых мир всегда кажется теснее, чем он есть. Меня ждут автобусы и их тоскливое население. Меня ждут автобусы.
А я, чёрт возьми, жду вечера, чтобы надеяться, что увижу Воскресенье.