Литературные шедевры

Читаю сборник новелл Ильи Эренбурга «Тринадцать трубок». У каждой из трубок, описанной автором, своя история. Впечатления очень сильные. Советую всем почитать, кто еще не знаком с этим шедевром начала 20 века.
В электронном виде можно посмотреть здесь:

Спасибо) посмотрим-с на досуге..

Джон Гришэм, «Вердикт». Издавался также под названием «Сбежавшее жюри» (триллер).


Жюри присяжных, рассматривающее ничем не примечательное дело по иску вдовы умершего от рака лёгких американца к табачной компании, неожиданно, под воздействием различных сил, пытающихся навязать суду свой вердикт, ставится практически неуправляемым. Долгий и грязный процесс превращается в неукротимую жажду наживы, и в ход идут все способы, чтобы сыграть на доверии присяжных.
Думаю, книга прекрасно иллюстрирует современную американскую истерию вокруг курения. Наука, медицина и статистика - всё вовлечено в борьбу за деньги...

Как же это я забыл поделиться... Итак, Кристофер Бакли, «Здесь курят». Герой романа, представитель табачного лобби, умело и цинично сражается с противниками курения, доказывая полезность последнего. Особую пикантность придает эпизодическое появление известных всему миру людей, лишь в редких случаях прикрытых прозрачными псевдонимами.

А вот ещё как вариация на тему "Кармен":

Твои руки черны от загару,
Твои ногти светлее стекла...
-Сигарера! Скрути мне сигару,
Чтобы дымом любовь изошла.

Скажут люди, идущие мимо:
-Что с глазами-то? Свет, что ль, не мил?
А я тихо отвечу:- От дыму.
Я девчонку свою продымил!

Марина Цветаева

Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам,-
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,

И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох...
И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох.

О, летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале...
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы - если б знали-

Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы,-
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.

17 мая 1913

Марина Цветаева

"Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том
спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и
познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку,
которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были
знакомые и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и
естественной.
- Очень, очень рада, - повторила она, и в устах ее для Левина эти
простые слова почему-то получили особенное значение. - Я вас давно знаю и
люблю, и по дружбе со Стивой и за вашу жену... я знала ее очень мало
времени, но она оставила во мне впечатление прелестного цветка, именно
цветка. И она уж скоро будет матерью!
Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой взгляд с
Левина на брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведенное им, было
хорошее, и ему с нею тотчас же стало легко, просто и приятно, как будто он с
детства знал ее.
- Мы с Иваном Петровичем поместились в кабинете Алексея, - сказала она,
отвечая Степану Аркадьичу на его вопрос, можно ли курить, - именно затем,
чтобы курить, - и, взглянув на Левина, вместо вопроса: курит ли он?
подвинула к себе черепаховый портсигар и вынула пахитоску.
- Как твое здоровье нынче? - спросил ее брат.
- Ничего. Нервы, как всегда.
- Не правда ли, необыкновенно хорошо? - сказал Степан Аркадьич,
заметив, что Левин взглядывал на портрет.
- Я не видал лучше портрета.
- И необыкновенно похоже, не правда ли? - сказал Воркуев.
Левин поглядел с портрета на оригинал. Особенный блеск осветил лицо
Анны в то время, как она почувствовала на себе его взгляд. Левин покраснел
и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела Дарью
Александровну; но в то же время Анна заговорила:
- Мы сейчас говорили с Иваном Петровичем о последних картинах
Ващенкова. Вы видели их?
- Да, я видел, - отвечал Левин.
- Но виновата, я вас перебила, вы хотели сказать...
Левин спросил, давно ли она видела Долли.
- Вчера она была у меня, она очень рассержена за Гришу на гимназию.
Латинский учитель, кажется, несправедлив был к нему.
- Да, я видел картины. Они мне не очень понравились, - вернулся Левин к
начатому ею разговору.
Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу,
с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в разговоре с нею
получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, еще приятнее
было слушать ее.
Анна говорила не только естественно, умно, но умно и небрежно, не
приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям
собеседника.
Разговор зашел о новом направлении искусства, о новой иллюстрации
библии французским художником. Воркуев обвинял художника в реализме,
доведенном до грубости. Левин сказал, что французы довели условность в
искусстве как никто и что поэтому они особенную заслугу видят в возвращении
к реализму. В том, что они уже не лгут, они видят поэзию.
Никогда еще ни одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла ему
такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг все просияло, когда она вдруг
оценила эту мысль. Она засмеялась.
- Я смеюсь, - сказала она, - как смеешься, когда увидишь очень похожий
портрет. То, что вы сказали, совершенно характеризует французское искусство
теперь, и живопись, и даже литературу: Zola, Daudet. Но, может быть, это
всегда так бывает, что строят свои conceptions из выдуманных, условных
фигур, а потом - все combinaisons сделаны, выдуманные фигуры надоели, и
начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.
- Вот это совершенно верно! -сказал Воркуев.
- Так вы были в клубе? - обратилась она к брату.
"Да, да, вот женщина!" - думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее
красивое подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин
не слыхал,о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен
переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо
вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось
только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
- Ну, да, впрочем, это никому не интересно, - сказала она и обратилась
к англичанке:
- Please order the tea in the drawing-room.
Девочка поднялась и вышла.
- Ну что же, она выдержала экзамен? - спросил Степан Аркадьич.
- Прекрасно. Очень способная девочка и милый характер.
- Кончится тем, что ты ее будешь любить больше своей.
- Вот мужчина говорит. В любви нет больше и меньше. Люблю дочь одною
любовью, ее - другою.
- Я вот говорю Анне Аркадьевне, - сказал Воркуев, - что если б она
положила хоть одну сотую той энергии на общее дело воспитания русских детей,
которую она кладет на эту англичанку, Анна Аркадьевна сделала бы большое,
полезное дело.
- Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял
меня (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула
на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом)
- поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень
милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите - энергию. Энергия
основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила
эту девочку, сама не знаю зачем.
И она опять взглянула на Левина. И улыбка и взгляд ее - все говорило
ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и вместе с
тем вперед зная, что они понимают друг друга.
- Я совершенно это понимаю, - отвечал Левин. - На школу и вообще на
подобные учреждения нельзя положить сердца, и от этого думаю, что именно эти
филантропические учреждения дают всегда так мало результатов.
Она помолчала, потом улыбнулась.
- Да, да, - подтвердила она. - Я никогда не могла. Je n’ai pas le coeur
assez large, чтобы полюбить целый приют с гаденькими девочками. Cela ne m’a
jamais reussi. Столько есть женщин, которые из этого делают position
sociale. И теперь тем более, - сказала она с грустным, доверчивым
выражением, обращаясь по внешности к брату, но, очевидно, только к Левину. -
И теперь, когда мне так нужно какое-нибудь занятие, я не могу. - И, вдруг
нахмурившись (Левин понял, что она нахмурилась на самое себя за то, что
говорит про себя), она переменила разговор. - Я знаю про вас, - сказала она
Левину, - что вы плохой гражданин, и я вас защищала, как умела.
- Как же вы меня защищали?
- Смотря по нападениям. Впрочем, не угодно ли чаю? - Она поднялась и
взяла в руку переплетенную сафьянную книгу.
- Дайте мне, Анна Аркадьевна, - сказал Воркуев, указывая на книгу. -
Это очень стоит того.
- О нет, это все так неотделано.
- Я ему сказал, - обратился Степан Аркадьич к сестре, указывая на
Левина.
- Напрасно сделал. Мое писанье - это вроде тех корзиночек из резьбы,
которые мне продавала, бывало, Лиза Мерцалова из острогов. Она заведовала
острогами в этом обществе, - обратилась она к Левину. - И эти несчастные
делали чудеса терпения.
И Левин увидал еще новую черту в этой так необыкновенно понравившейся
ему женщине. Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от него
не хотела скрывать всей тяжести своего положения. Сказав это, она вздохнула,
и лицо ее, вдруг приняв строгое выражение, как бы окаменело. С таким
выражением на лице она была еще красивее, чем прежде; но это выражение было
новое; оно было вне того сияющего счастьем и раздающего счастье круга
выражений, которые были уловлены художником на портрете. Левин посмотрел еще
раз на портрет и на ее фигуру, как она, взяв руку брата, проходила с ним в
высокие двери, и почувствовал к ней нежность и жалость, удивившие его
самого.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась
поговорить о чем-то с братом. "О разводе, о Вронском, о том, что он делает в
клубе, обо мне?" - думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она
говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал
ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не
только не было ни одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет для
разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать того, что
хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И все, что ни
говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, - все получало,
как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям особенное значение.
Следя за интересным разговором, Левин все время любовался ею - и
красотой ее, и умом, образованностью, и вместе простотой и задушевностью. Он
слушал, говорил и все время думал о ней, о ее внутренней жизни, стараясь
угадать ее чувства. И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по
какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что
Вронский не вполне понимает ее..."
Л.Н.Толстой "Анна Каренина", Ч. YII, гл. Х.

Вивьен Ли в роли Анны Карениной

Александр Полежаев
Табак

Курись, табак мой! Вылетай
Из трубки, дым приятный,
И облаками расстилай
Свой запах ароматный!
Не столько персу мил кальян
Или шербет душистый,
Сколь мил душе моей туман
Твой легкий и волнистый!
Тиран лишил меня всего -
И чести и свободы,
Но все курю, назло его,
Табак, как в прежни годы;
Курю и мыслю: как горит
Табак мой в трубке жаркой,
Так и меня испепелит
Рок пагубный и жалкой...
Курись же, вейся, вылетай
Из трубки, дым приятный,
И, если можно, исчезай
И жизнь с ним невозвратно!

1829

А вот поэма того же Александра Полежаева - и какая!
Читайте и наслаждайтесь!
Дорогой в град первопрестольный,
Часа в четыре поутру,
Игрой судьбины самовольной
К ямскому сонному двору
Примчались быстро друг за другом
Две тройки и карета цугом.
Улан-красавец и корнет,
Мужчина в фраке, средних лет,
И барышня свежее розы,
С служанкой сивой,как морозы,
Выходят - входят, и гей-гей!
Давайте чаю поскорей!

Читатель, верно, Вам знакомы
Неугомонные содомы
Неугомонных ямщиков?
Итак, оставя кучеров
И слуг вертеться возле сена
И воевать за рубль промена,
Посмотрим лучше на свою
Разнообразную семью.
Облокотяся нерадиво
На стол, девица молчаливо
Сидит за чайником своим
Улан, с искусством щегольским
Играя перстнем и часами,
В карман не лезет за словами
И, как учтивый кавалер,
Желает знать всё;например:
Кто такова она? откуда?
Как имя ей? Мими, Земруда,
Или подобное тому?
Находит в ней достоинств тьму,
Обворожен её румянцем,
Дивится вслух прелестным пальцам,
А втайне - ножке; да притом
Он мыслит также о другом.
Невольно барышня краснеет;
Но он нимало не робеет,
Осаду правильно ведет
И смело в чашку рому льет...
Другая резкая картина:
Во фраке средних лет мужчина,
Качая важно головой,
Как будто занятый большой
Алгебраической поверкой.
С полуоткрытой табакеркой,
И весь засыпан табаком,
Ходил задумчиво кругом

Вдруг, скуча долгим размышленьем,
Подходит к барышне с почтеньем
И предлагает ей... чего? -
Понюхать... Барышня его
Глазами мерит с удивленьем
И отвечает с наклоненьем:
"Покорно Вас благодарю -
Не нюхаю и не курю".
В ответ ни слова,хладнокровно
Отходит прочь сопутник скромный;
Минуты две спустя потом
Вновь угощает табаком:
"Прошу понюхать!" - "Я сказала, -
Смутясь, девица отвечала, -
Что я не нюхаю". Улан,
Поставя выпитый стакан,
Взглянул, скосясь, на господина;
Но беззаботливая мина
В широком фраке чудака
Смягчила гнев его слегка.
Пунш снова налит; всё как прежде.
Но непонятному невежде
Неймется, - барышне опять
Идет табак свой предлагать:
"Прошу понюхать!" - Градом слезы
Кропят ланит прелестных розы.
"Что Вам угодно от меня? -
Вскричала жалостно
она.
Подите дальше,ради бога!" -
"Опять, уж это слишком много! -
Вскричал значительно улан.-
Вы наглы, сударь, Вы буян!
Прошу разделаться с корнетом
За наглость даме
пистолетом".
"Зачем не так: я очень рад".
Готовы пули. Идут в сад.

Курки на взводах - бац! С корнета
Летит долой пол-эполета;
Соперник жив, без картуза.
Глядят, разиня рот, в глаза
Друг другу храбрые герои;
Потом сближаются - и двое
Вдруг составляют одного!
Ура! - и больше ничего...
На стол являются бутылки.
Улан, в движеньях гнева пылкий,
Был в дружбе так же щекотлив:
В карманной книжке начертив
Свой полный адрес в память другу,
Пожал ему усердно руку,
Два раза в лоб поцеловал
И в ближний город поскакал.

А барышня? О други, прежде,
Пока забавному невежде
Защитник скромности - корнет -
Дал в руку смертный пистолет,
Она, с досады и испуга,
Не дождалась другого цуга
И кое-как на четверне
С двор сверкнула в тишине.

А наш чудак с серьезной маской
Теперь один в кибитке тряской
Летит дорогой столбовой -
На встречи новые и бой.
И точно: вдруг в глуши крапивной
Он слышит стон и вопль разрывный,
И колокольчик в стороне.
Кинжал и сабля на ремне,
Ружье с картечью у лакея,-
Чего бояться? Не робея,
Летит крапивою на стон -
И что ж, кого встречает он?
Два мужика..

один с дубиной,
С звероподобной образиной,
За вожжи держит лошадей
Несчастной барышни моей;
А кучер с старою служанкой
Лежат бездушною вязанкой,
Опутаны без рук и ног
Веревкой вдоль и поперек...
"О боже! стой! "- вскричал он внятно;
Вооруженный сбруей ратной,
Спешит к красавице.Кинжал
С ружьем и саблей заблистал.
Злодеи в бегство.

"Вы свободны!" -
Гласит ей витязь благородный.
Пошло всё прежним чередом,
И он - в карете с ней вдвоем
Как друг и ангел-охранитель.
"Чем заплачу Вам, мой спаситель?" -
Твердит девица чудаку.
"Прошу понюхать табаку!"

А после? Что болтать пустое?
Они в Москву явились двое,
Смеялись, думали; потом
Накрыл священник их венцом;
Потом всё горе позабыли,
Гуляли, спали, ели, пили -
И, приучившись к чудаку,
Она привыкла к табаку.

Могу ли не вспомнить я
Тот запах White Rose и чая,
И севрские фигурки
Над пышащим камельком...

Мы были: я - в пышном платье
Из чуть золотого фая,
Вы - в вязаной черной куртке
С крылатым воротником.

Я помню, с каким вошли Вы
Лицом - без малейшей краски,
Как встали, кусая пальчик,
Чуть голову наклоня.

И лоб Ваш властолюбивый
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик,-
Но что-то сильней меня!

Движением беспричинным
Я встала, нас окружили.
И кто-то в шутливом тоне:
"Знакомьтесь же, господа".

И руку движеньем длинным
Вы в руку мою вложили,
И нежно в моей ладони
Помедлил осколок льда.

С каким-то, глядевшим косо,
Уже предвкушая стычку,-
Я полулежала в кресле,
Вертя на руке кольцо.

Вы вынули папиросу,
И я поднесла Вам спичку,
Не зная, что делать, если
Вы взглянете мне в лицо.

Я помню - над синей вазой -
Как звякнули наши рюмки.
"О, будьте моим Орестом!",
И я Вам дала цветок.

С зарницею сероглазой
Из замшевой черной сумки
Вы вынули длинным жестом
И выронили - платок.

28 января 1915

Марина Цветаева "Подруга", 10

Красиво

Почему-то все кто здесь писали, забыли Марка Твена.
Марк Твен - это классика! Все перечислить трудно. Чего стоит хотя бы высказывание - бросить курить легко, я сам бросал раз десять...
Когда были детьми - все наверняка читали "Приключения Тома Сойера" и "Приключения Гекльберри Финна".
В "Приключениях Тома Сойера" все помнят эпизод про побег из дома и пиратов, в котором описано как Том учился курить. .


Сейчас в Америке запретили замечательную книгу "Приключения Гекльберри Финна", несмотря на то что в ней как раз описывается борьба негров за свободу...

Недавно перечитывал эти книги. Советую тоже перечитать, вспомнить.. Вспомнить и книги, и свое детство.

Ну, насколько я знаю, все не настолько сурово, но слово «негр» оттуда собираются исключить. Увы, помирает не только старушка Европа, но и Северная Америка, да и вся иудео-христианская цивилизация в том виде, каким я, например, когда-то мог восхищаться. И борьба с курением — весьма показательный симптом этих инволюционных процессов.

И я это замечаю, что с цивизизацией шо-то не то... А ведь я не старый хрыч, мне ведь лет не так и много!
Если книгу переписать - это будет уже другая книга. Книги - наследие, с этим так поступать нельзя!
Обычно сначала сжигают книги. Потом людей.
Похоже идем к ефрейтору...Оттуда и борьба с курением.