Испокон веков сказывают на Урале сказы. А берутся они из жизни — что в ней происходит, о том сказы и сказываются...
Таюткины словечки
У Таютки-то, у которой батя в шахте робит, ноги отросли длинны-предлинны, аж загляденье. Мужики со всего заводу ходили глядеть, как она их на речке моет. Вот девке думка в голову-то и запала: а ну как я эти ноги в столицу, в Москву али в Сам-Питербурх, показать отвезу, может, и глянутся они кому? А парней там видных, знатных да богатых много, чай, кто-нить и взамуж возьмёт…
Собралась девка, не будь дура, доехала до Москвы, где парни знатны да богаты живут. Сробела поначалу-то, а потом глядит: ишь, хоть и Москва, а шахты-т – вот они! И тут шахта, и там шахта. Заходит Таютка в шахту, а там двери заколдованы. Своих пускают, а чужих кусают. Огляделась девка – сбоку проход, да вишь, сторожит его злая старуха. Дождалась Таютка, когда старуха отвернётся, прошмыгнула мимо.
Вот и прошла Таютка в шахту-то. Мать честная! Вагонетки-то, слышь, синие, лаковы, горный народ одет финьдеперисто, ящерок, змеек да крыс не видать, хотя есть, конешно.
Едет и видит – написано «ВДНХ». Таютка-т с детства смышлёна девка была, сразу смекнула, что это значит «Выходи, девушка!», только сокращённо.
Вышла она, да и решила передохнуть, перекурить маленько. У входа в шахту встала, чтоб парням-то, кто в шахту идёт, видно её было, огнивом щелкнула… А тут, откуда ни возьмись, полицейской – здоровый детина, пуговицы блестяшши, глаза навыкате, ещё и с палкой резиновой. Страшнее ещё заводского прикащщика. Подскочил, значит, да таку речь ведёт – дескать, вот, девка, указ царской, что нельзя тут курить, а коли ты куришь, так штраф плати, аж полтыщи рублёв.
Вспомнила тут Таютка слова батины. Не простые слова-то, заговорённые. Батя их говаривал, когда ему, выпившему, чудилось, будто кто-то его не зауважат.
Крикнула она их по памяти, все слово в слово, полицейской-то и хлоп в обморок! Лежит он, значит, а Таютка-то курит, дым колечками пускат. Вот так! А как иначе-то? На Урале всегда силу слова знали!
Медных грошей хозяйка
Продавщицы-то наши заводские завсегда на весь Урал знамениты были. А пуще всех славилась тётя Зина из восьмого магазина – баба видная, осанистая. Так она щёт вела, что народ у ей вдвое-втрое товар оплачивал, а пикнуть-то боялись – а ну как тёть Зина-то зашумит, худо будет.
И вот как-то раз забралися робяты наши заводские в Зинкин-то магазинчик. Поглядели, посмотрели, взяли всего по малости – кто жевачку заморску, кто «Кока-колы» жбанчик, а Данилко-то, малахитового мастера внучек, пачку «Винстона» простого взял, синюшкина. Подходит к кассе-то, а Зинка-продавщица на него налетела коршуном – дескать, пашпорт давай, сопляк, а не то на клочки разорву!
Да не так-то прост оказался Данилко-мастеров внук. Вынул из-за пазухи тряпицу каку-то, разложил её, а там – глянь-ко! – пашпорт волшебный! Да по морде им, Зинке-продавщице-то, по морде!
С тех пор продавщицы-то у нас по магазинам на робят потише стали шуметь. Стали «пожалусто» говорить, да протчи слова диковинны, когда пашпорт-то показать просют. А которы робяты повыше ростом и из-под прилавка-то их видать, тем и так, быват, сигареты продают. Не то что раньше-то.
Табашной цветок
Много было у нас в заводе знатоков табаку, а никто так его не знал и в сортах не разбирался, как старик Кокованя.
И вот как он совсем уж старый стал, так и решил табак у себя на делянке вырашшивать. Пенсиону на фабричны сигареты не напасёшься, — думат, — да и будет чем хоть руки занять: у мастерового они без делу быть не могут. Сел Кокованя за книги да нотбук свой старенький, изучил все премудрости того табашного дела: как рассаду вырастить, как к ей подойти, како слово сказать, чтобы зеленая добрый лист дала…
А в аккурат об тую пору стали наши заводски замечать, что курево-то доброе с магазинов уходить стало. И там ищут, и здесь шарят — не дается им оно нигде. Все кака-то, слышь-ко, пустая порода — и запаха нету, и скус никакой. Да ведь пачки-то, вишь, разноцветные, лаковы да глянцевы — глаз веселят, а что внутри у их, то никуда никак не пристроишь…
Так вот. Засеял дед деляну, сробил всё как надобно, вырастил табак-то добрый – крепкий да ароматный, собрал, высушил, да сигарет накрутил — и без фильтра, и с фильтром: ваты из ватника старого надёргал да напхал туды-т, и суперслимов наделал даже, девкам на забаву. Знатны сигареты получилися, не хуже, чем которы у немцев али, там, у гишпаньцев всяких делаются.
Дошла молва про Кокованю-то и до прикащщика заводского. Тот возбудился, зашумел: «Чего эт я сигареты-то из пеньков да тувалетной бумаги курю? А подать мне того Кокованю с его табачком-то сюда!». Не испужался Кокованя, явился под прикащщиковы очи да степенно сказыват: «Ты вот, козёл душной, что орёшь? Аль забыл, что боярска Дума-то вообще тебе курить не велит? Кури свои!» Озлился прикащщик на таки речи, конешно, начал Кокованю штрафами стращать да тюрьмой за курение-т в общественном месте, вот и спрятал Кокованя весь свой табачок, сам только с той поры его курил, никому и понюхать не давал. Потому как мастер — он и в прятошном деле мастер!..
